Тайга и зона - Страница 40

День, в общем, пролетел незаметно. Они вернулись к лагерю – решили подождать папашку и вместе вернуться в Парму, а пока папашка занят своими «хозяевыми» делами, отчего же не показать дочурке клуб? Пусть посмотрит, как развлекаются солдатики внутренних войск в редкие минуты расслабона…

– Жди здесь, – приказал он Гриневскому, доставая сумку с заднего сиденья. – Если «хозяин» нарисуется, скажешь, что мы в клубе. Свистнешь нас, домой поедем.

– Я должен быть в бараке, – с непонятной интонацией напомнил Таксист.

– Будешь, – успокоил Карташ. – Ты чё, земеля, тебе лафа такая привалила – знай себе катайся по тайге, наплевав на построения и поверки… Или не доволен?

Гриневский дёрнул плечом, сказал угрюмо:

– Вон там стоять буду, за углом. Мотор пока посмотрю.

– Ну, посмотри, посмотри…

Дверь в клуб была не заперта – непорядок, конечно, но на это закрывали глаза: всё что можно, из клуба разворовали ещё при Климыче, остались разве что пыльные исполинские транспаранты с ликами вождей социализма да неподъёмный рояль – прочие инструменты прапор Антонов бережно запирал в кладовке за сценой, за железной дверью. Алексей и Маша миновали закрытую солдатскую столовую, поднялись на второй этаж. Тишина, никого…

– Вот, собственно, сие и есть наш очаг культуры, – негромко сказал Алексей. Голос в пустом помещении звучал гулко, рождая тихое эхо.

Очаг являл собой актовый зал мест эдак на триста, с небольшой сценой и гениальным по своей идиотичности лозунгом на заднике:

...

«Нравственная природа человека в своих внутренних, субъективных основах неизменна!

Лозунг этот висел здесь со времён царствования Бориски – когда старые цитаты, из основоположников развитого социализма, стали уже неактуальны, а новые не годились по причине слишком шаткого положения на политической арене их, цитат, высказывателей. Тогдашний штатный художник, задолбавшись раз в полгода переписывать крылатые фразы Рыжкова, Гайдара, Черномырдина и иже с ними, плюнул, пошёл в библиотеку, взял томик Соловьёва, – справедливо рассудив, что уж сей-то философ опале не подвергнется ещё какое-то время, – ткнул пальцем наугад и старательно переписал на кумачовую ленту фразочку насчёт нравственной природы.

Заму по воспитработе, опять же, понравилось.

Маша медленно прошла между стульями, касаясь пальчиками вытертых спинок, поднялась на сцену, где главенствовали два артефакта – старенький рояль и обшарпанная трибуна, открыла крышку над клавишами, взяла аккорд – минорный, насколько разумел Алексей. Звук разлился по актовому залу, тревожно и неприятно, как телефонный звонок в пустой квартире.

– Я услышал мелодию вальса
И сюда заглянул на часок…

– проговорил он.

– Ненавижу эту песню, – откликнулась Маша.

– Зато актуально, – сказал он. И поинтересовался в качестве поддержать разговор:

– А почему, собственно, ненавидите?

– А вот сами подумайте: война, какой-то офицеришка бредёт по городу, слышит вальс из пустого зала. Ясно дело, заглядывает – а там девушка в одиночестве перебирает клавиши… Ага, думает военный человек. Ну, заходит, тыры-пыры, потанцуем, ах, мне так одиноко, ночь коротка, спят облака, всё такое. Что дальше, догадываетесь?.. А на рассвете – извини, дорогая, утро зовёт снова в поход, или как там… И всё. И умотал военный человек. А девушка остаётся. Возле разбитого рояля.

– Да, – поразмыслив, сказал Карташ. – Похоже. Признаться, с этой стороны я как-то не думал…

Что-то шло не так. Совсем не так, как с другими девушками – даже там, в прошлой, московской жизни он не испытывал ничего похожего. Там всё двигалось по накатанной колее: лёгкий флирт, немного коньячку, двусмысленные фразочки, невесомые, почти незаметные прикосновения – и лялька, считай, твоя.

Потому как хотела того же самого, что и Карташ. Промахов практически не было. А тут…

Предупреждённый – а значит, вооружённый Нинкой Алексей держал ухо востро, однако никаких даже намёков на охмурёж со стороны шантарской красотки не заметил. Вела она себя с ним ровно и доброжелательно, но – не более.

То ли Нинка ошибалась, то ли…

То ли коротко стриженная чертовка была умнее и хитрее. И у Карташа всё чаще появлялась назойливая мысль первый ход сделать самому.

Наплевав на угрозу папашки.

Поэтому он дальновидно всё же захватил с собой остатки «Колчака» (спасибо археологу, ничего приличного в Парме он раздобыть всё равно бы не смог, хоть ты застрелись) – можно же выпить по чуть-чуть за знакомство? Папа не обидится. Ну вот, значит, планировалось выпить по чуть-чуть в комнатёнке у Кузьминичны, специально прибранной и вылизанной для такого случая, – а там уж как повернётся… Поездка обратно в лагерь с целью захватить папу после работы и посещение клуба в его планы никак не входили, ну раз уж мы здесь… так что же, прикажете коньяк пить прямо у рояля? Нет, в этом определённо есть элемент этакого лихого гусарства, но…

Но Алексей к своему ужасу понял, что совершенно не знает, как себя вести с этой девчонкой. Будто пятиклассник на свиданке, право слово.

– Так что у вас там? – вдруг сказала она, поворачиваясь.

– В смысле?

– Самогон? Водка? Портвейн «три семёрки»? Я же вижу, как вы мнётесь, да и в сумке отчётливо звякало всю дорогу. Не ломайтесь, ей-богу, что вы как ребёнок…

Чувствуя себя дурак дураком, он молча поднялся к ней на сцену, поставил на рояль коньяк, припасённые бокальчики, позаимствованные у Кузьминичны, нехитрую закуску.

– Ого, – сказала она с оттенком уважения. – «Колчак», я в восхищении. А я, грешным делом, уж подумала, что в этих местах самым благородным напитком полагается первач на зверобое…